Сознание возвращалось медленно, но уверенно, будто растекаясь по телу волнами после долгого погружения. Ощущение чего-то тёплого, знакомого, чужого — но не враждебного. Потребовалось лишь несколько секунд, чтобы понять: она рядом. Близко.
Слишком близко.
Он не шевелился, позволяя глазам привыкнуть к мягкому свету пещеры, но каждую секунду чувствовал её взгляд. Внимательный, изучающий, слишком сосредоточенный. Она была рядом настолько, что он почти ощущал тепло её тела, еле уловимое движение воздуха, её дыхание — не резкое, но замершее в ожидании.
Где-то между пальцами ощущалась лёгкая пульсация чакры, исходящая от кольца. Она изучала его. Анализировала. Искала ответы на вопросы, которые, возможно, даже не осознавала до конца.
Любопытство? Осторожность? Или что-то другое?
— …Я заставил тебя ждать.
Голос вышел чуть ниже, чем обычно, но спокойным, без тени раздражения. Он не отвёл взгляда, наблюдая за её реакцией. Неожиданность, заминка — но ни шагу назад. Это его развлекло.
Медленно сел, не спеша разрывать пространство между ними, двигаясь так, чтобы прочувствовать каждое мгновение. Её тёплое присутствие, мягкое свечение техники, приглушённый аромат готовой еды. Всё сливалось в одно — спокойное, но напряжённое мгновение, в котором вдруг возникла совершенно иная мысль.
Итачи не смотрел на неё долго. Ему хватило секунды, чтобы понять, насколько ей интересно то, что только что произошло. Насколько она была увлечена этим процессом. Как долго она его разглядывала?
Тонкая усмешка проскользнула в уголках губ, прежде чем он двинулся быстрее, чем она успела бы среагировать.
Одна рука легко скользнула по её талии, мягко, но уверенно, без предупреждения, прежде чем она оказалась ещё ближе. Совсем рядом, в тепле его дыхания, в непривычной близости, которая не была ни угрозой, ни игрой. Просто другим вопросом, который следовало проверить.
— Это что, признание? — голос прозвучал тише, медленнее, словно растягивая каждое слово, проверяя её реакцию. — Ты заботишься обо мне?
Пауза.
Он держал её легко, не сжимая, не ограничивая, но создавая ощущение неизбежности, словно не собирался отпускать, пока не получит ответа. В глазах не было ни привычной невозмутимости, ни явного насмешливого подтекста. Только чётко выдержанная интрига, игра на грани между шуткой и чем-то… большим.
Прежде чем дать ей шанс что-то сказать, он позволил губам дрогнуть в намёке на улыбку.
— Буду помнить об этом.
Легко разорвал дистанцию, будто ничего не случилось. Будто не удерживал её секунду назад, не наблюдал за каждым изменением в её выражении, не оставил лёгкое напряжение в воздухе, которому не хватило одного шага до чего-то нового.
Потянулся за едой, безмятежно, словно только что не перевернул ситуацию с ног на голову.
Тёплый пар поднимался от еды, наполняя воздух мягким, пряным ароматом тунца, овощей и слегка подрумяненного риса. Итачи ел спокойно, не торопясь, словно не только наслаждался вкусом, но и давал себе время окончательно вернуться к реальности. Хотя, если быть честным, реальность в этот момент казалась намного более интересной, чем любой разговор в Акацуки.
Он сделал несколько неторопливых движений, выдерживая молчание. Не потому, что не знал, что сказать. Наоборот.
Молчание могло сказать больше, чем любые слова, если его правильно использовать. Он чувствовал её взгляд. Она, конечно, могла смотреть куда угодно, делать вид, что полностью сосредоточена на своём ужине, но этого не было. Она смотрела на него. И он знал, почему.
Тонкая улыбка появилась на его губах — почти невидимая, но достаточная, чтобы те, кто его хорошо знал, могли её заметить.
— Ужин хороший, — негромко произнёс он, словно ни о чём. — Даже слишком хороший.
Слегка наклонил голову, продолжая есть, но уже совершенно отчётливо ведя игру, которая ему нравилась.
— Но я всё же думаю, что ты вложила в него немного больше старания, чем следовало бы.
Произнесённое легко, но намеренно. Прямо перед тем, как он сделал ещё один неторопливый глоток, будто давая ей шанс обдумать смысл сказанного. Что он имел в виду? Обычное замечание? Или намёк?
Оставил её в этом вопросе ровно столько, чтобы атмосфера стала чуть гуще, перед тем как медленно опустить палочки.
— Если ты так продолжишь, мне будет трудно не привыкнуть.
Протянул фразу так, словно размышлял вслух, но взгляд… Взгляд был направлен прямо на неё. Чёткий. Выдержанный. Спокойный. Итачи не улыбался открыто, но во взгляде было нечто игривое, намёк на вызов, который она могла принять — или проигнорировать, если осмелится.

Тишина в пещере стала почти осязаемой. Не враждебной, не напряжённой, но наполненной чем-то другим. Лёгким, но ощутимым электричеством, застывшим в воздухе между ними. Итачи, всё ещё держа в руках палочки, остановился на полпути, когда почувствовал её прикосновение. Пальцы легко скользнули по его плечам, мягко, но сдержанно, словно проверяя границы дозволенного. Близко. Она приблизилась слишком близко, но он не шелохнулся, позволяя этой секунде растянуться, окутывая их лёгким предчувствием чего-то неизведанного.
Она всё-таки решила принять вызов?
Тёплое дыхание едва коснулось его уха. Слова, сказанные почти шёпотом, прозвучали тише капель воды, падающих со сводов пещеры. Глаза Итачи чуть сузились. Она ушла так же быстро, как пришла, отдаляясь к сумке, но каждый её шаг теперь был едва уловимым вопросом. Проверкой. Он знал этот стиль, знал подобные игры. Но тот факт, что она перешла на его территорию, сделал всё вдвойне интереснее.
Он медленно опустил палочки на край миски, позволяя моменту остаться нетронутым ровно столько, сколько было нужно. Не стал сразу смотреть ей в спину, не стал сразу реагировать. Пусть подумает, что он не воспринял это всерьёз. Пусть почувствует иллюзию победы. А затем он двинулся. Беззвучно, плавно, привычно для того, кто привык стирать границы между тенью и движением. Пока она рылась в сумке, пока думала, что управляет ситуацией, пока чувствовала его спину позади, а не его самого…
Он оказался рядом. Не быстро, но неизбежно. Когда её пальцы только коснулись ткани, его рука легко легла на её запястье, остановив движение. Не крепко, но чётко, намеренно. Разорвав её план ровно на том моменте, когда она его почти завершила.
— Неплохо, — голос прозвучал ровно у её уха, тёплый, невозмутимый, но с той самой заметной ноткой игривого вызова, который мог читать только тот, кто знает, как смотреть.
Лёгким движением он повернул её к себе, не требовательно, не жёстко — просто смещая фокус. Близко. Слишком близко. Глаза в глаза.
— Но ты ошиблась в одном.
Пауза. Долгая, точно выверенная, чтобы заставить её думать.
— Играть стоит только тогда, когда ты готова к последствиям.
Наклонился чуть ниже, почти касаясь дыханием кожи у виска, позволяя теплу их обмена разрастаться в воздухе. Давая ей почувствовать, что именно он сейчас делает. Заставляя её подождать. А затем отступил.
Так же спокойно, так же непринуждённо, словно ничего не произошло.
Вернулся к еде. Взял палочки. Сделал неторопливый глоток, словно не нарушал её баланс всего мгновение назад.
И только потом, не глядя, с нарочитой ленцой, бросил последнюю реплику:
— А ужин действительно хороший. Продолжай в том же духе.
Тон — идеально нейтральный. Но пауза перед последними словами достаточно длинная, чтобы их можно было трактовать по-разному.
Итачи редко позволял себе игры. Провокации. Но почему-то с ней это было… легко. Не то чтобы он специально пытался вывести её из равновесия — скорее, ему было интересно наблюдать. Смотреть, как она реагирует, как сначала она пытается сохранять невозмутимость, как в глазах мелькает смущение, замешательство, протест… но не отстранённость.
Она не отступает.
И, пожалуй, именно это забавляло его больше всего. Ламиноко не просто позволяла ему задавать темп — она принимала вызов. Пусть пока осторожно, пусть ещё не до конца понимая, куда ведёт этот танец, но она всё же сделала шаг вперёд. Смешно. Интересно. Привлекательно. Он не мог не заметить, как она замирает, когда он оказывается ближе. Как задерживает дыхание, будто не до конца понимает, что чувствует. Как её пальцы едва ощутимо напрягаются, как взгляд становится глубже, чем просто непонимание.
Она правда не понимает?
Итачи скрыл лёгкую усмешку за чашей, делая глоток, скрывая неожиданно тёплое чувство, что разливалось где-то внутри. Оно было нежданным, но не неприятным. Он не врал, когда говорил, что ей не стоит играть, если она не готова к последствиям. Но теперь вопрос был в другом:
А сам-то он готов?
Мысль забавила. Прежде Ламиноко была его напарником, человеком, чья судьба пересеклась с его из-за обстоятельств. Сначала он просто принял её, затем захотел, чтобы она стала сильнее, затем… Что-то изменилось. Итачи знал, что это началось постепенно. Мгновения. Детали. Взгляды.
А теперь?
Теперь он не просто позволял себе дразнить её, теперь он хотел видеть её реакцию. Хотел, чтобы она не пряталась за холодным выражением лица. Хотел, чтобы эта её детская, невинная растерянность проявлялась снова и снова. Хотел… чтобы она привыкла к нему так же, как он начал привыкать к ней. Эта мысль была опасной. Но сейчас он не видел в этом проблемы. В конце концов, он не обещал не позволять себе чувствовать.

Ошибка стала очевидной слишком поздно. Стоило внимательнее взглянуть, как в её взгляде читалась не раздражённая обида, не привычное недовольство, которое можно было бы рассеять одной фразой, а нечто глубже. Это не было вызвано его словами о готовке. Это было не про ужин. Всё дело было в другом — в моменте, который он создал… и который сам же разрушил.
Итачи был слишком близко, давал ей почувствовать себя не просто напарником, не просто участницей игры, а чем-то важным. А затем сделал шаг назад, словно это не значило ничего. Будто это действительно была всего лишь игра. Но это не было игрой.
Он видел, как она ушла в себя, как не стала спорить, как просто села на расстоянии, закрыв глаза, словно пытаясь подавить эмоции. Как держалась холодно, но не потому, что хотела оттолкнуть, а потому что не знала, как реагировать на это иначе.
А он не хотел, чтобы она реагировала так. Слишком быстро пересёк расстояние между ними, но не резко, не навязываясь — просто чтобы дать ей почувствовать, что он рядом. Итачи не стал медлить, не стал искать слов, которые могли бы исправить ситуацию. Слова не имели сейчас значения. Просто наклонился ближе и обнял её, заключая в тепло, которое не было игрой.
Без давления, без привычного намёка на поддразнивание, без всего, что могло бы заставить её усомниться в искренности момента. Просто крепко, уверенно, так, как обнимают, когда хотят, чтобы человек понял — его не оставят с этим чувством в одиночестве.
— Прости.
Голос был мягким, низким, но без двусмысленности. Не тем, каким он говорил с Пейном, с Кисаме, с кем-либо из Акацуки. Это был его настоящий голос.
— Я не хотел, чтобы ты чувствовала себя так.
Позволил себе задержаться на мгновение дольше, чем следовало бы. Слишком короткая пауза, но достаточная, чтобы дать ей ощутить этот момент. Почувствовать, что это не просто очередное прикосновение, а попытка исправить сделанное. Итачи не играл. Он действительно сожалел. Отстранился медленно, но не отпустил полностью, оставляя пространство для ответа, если она захочет его дать. Задержал взгляд на её лице, изучая. В глазах ещё оставалось разочарование.
— В следующий раз я готовлю.
Простая, короткая фраза, но в ней было больше, чем просто обещание приготовить еду. Это был знак. Он услышал её. Понял. Признал ошибку. Чуть медленнее, с тем самым лёгким теплом, которого не было раньше, добавил:
— А если не справлюсь… тебе придётся научить меня.
Тон лёгкий, почти шутливый, но за словами скрывался смысл, который она могла уловить, если прислушается. Он больше не оттолкнёт её так. И больше не позволит чувствовать пустоту в том месте, где только что было тепло.
Итачи больше не хотел делать ей больно. Обычно чужие эмоции его не задевали. Он привык, что люди испытывают злость, раздражение, разочарование, привык видеть, как они замыкаются в себе или пытаются скрыть чувства за масками. Это было частью его жизни, неизбежным следствием его выбора. Он не мог позволить себе быть вовлечённым в чужие переживания.
Но с ней всё было иначе. Он чувствовал каждую мелочь, каждое изменение в её взгляде, каждую тень эмоции, которую она пыталась спрятать. Это касалось его больше, чем следовало бы. Когда он увидел её обиду, пусть даже сдержанную, пусть даже прикрытую внешней холодностью, он понял, что не может просто оставить всё как есть.
Потому что она была важна. Не как инструмент, не как союзник, даже не как человек, с которым удобно путешествовать. Что-то глубже. Тонкая привязанность, которой он не хотел давать определение, но которая уже существовала. И ему нравилось видеть её настоящую — ту, что не только молчаливая и сосредоточенная, но и живую, эмоциональную, чувствующую. Нравилось, как её глаза менялись, когда он поддразнивал её. Нравилось, как она сначала терялась, но затем находила в себе силы отвечать ему на вызов. А сейчас ей было больно. Из-за него. И это ему не нравилось. Он больше не допустит этого.

Ламиноко не отстранилась. Она могла бы это сделать. Ещё секунду назад, когда его руки легко сомкнулись вокруг её хрупкого тела, напряжение в её мышцах было ощутимым, почти осязаемым, словно пружина, готовая распрямиться в любую секунду. Это не было страхом, не было отторжением — скорее защитной реакцией, автоматической, выработанной за годы одиночества. Как дикий зверёк, что привык жить в лесу в постоянной настороженности, ожидая удара, и теперь вдруг оказался перед выбором: убежать или остаться. Но она осталась.
Сперва тело всё ещё хранило напряжение, словно последние сомнения боролись за право существовать. Она, кажется, сама до конца не понимала, что с ней происходит, что делать с этим внезапным касанием, с этим теплом, к которому не привыкла. А затем, очень медленно, почти незаметно, с лёгким выдохом, который растворился в тишине пещеры, она сдалась.
Не в смысле поражения. Это было нечто другое. Она просто решила, что больше не хочет бороться.
Дыхание выровнялось. Напряжённые мышцы расслабились, и теперь её вес ощущался иначе — уже не как чужое присутствие, а как естественная часть его мира. Голова мягко опустилась на грудь, и в этом движении не было ничего нарочитого, ничего механического — только искреннее желание остаться рядом, позволить себе принять то, от чего она, возможно, так долго бежала.
Итачи медленно вдохнул. В этом моменте было что-то почти пугающе правильное. Тишина в пещере наполнилась чем-то новым. Раньше она казалась обычной, привычной, нейтральной — капли воды, что стекали по камню, приглушённое потрескивание её техники, ровный, бесстрастный полумрак. Но теперь в этой тишине появилось содержание, она перестала быть пустой.
Её дыхание, тёплое, ровное, почти синхронное с его собственным, внезапно стало единственным звуком, который он отмечал. Это был странный контраст — мир оставался прежним, но что-то в нём изменилось. Это было тепло. Это было по-настоящему. Это было… приятно.
Сколько раз он держал людей в своих объятиях? Сколько раз касался кого-то, зная, что это — лишь средство, лишь необходимая часть того, чем он занимался? В его жизни прикосновения всегда значили что-то иное. Они несли в себе боль, бой, долг, манипуляцию. Они никогда не несли покоя. Но это — другое.
Не было нужды что-то говорить. Не было необходимости объяснять или оправдываться. Она не ждала от него слов, а он не чувствовал, что должен их произносить.
Просто позволил себе быть здесь. Он не знал, как это назвать. И не был уверен, хочет ли вообще давать этому название. А затем она подняла взгляд. Глаза — слишком серьёзные, слишком внимательные, слишком живые. Не изучающие, не оценивающие, разгадывающие.
Она смотрела так, будто пыталась увидеть его настоящего, проникнуть за стены, которые он выстраивал годами, будто проверяя, а есть ли там что-то, кроме холодного разума?
Он не знал, как чувствовать себя, будучи объектом чьего-то анализа. Обычно он наблюдал за людьми, он их читал, он угадывал их эмоции, манипулировал ими, направлял их мысли туда, куда считал нужным.
Но сейчас всё было наоборот. Он не отвёл взгляда. Не попытался уйти в привычную маску. Не захотел прервать этот момент.
Потому что он понимал, что уже поздно. Она уже не просто союзник. Не просто напарник, который оказался рядом по стечению обстоятельств. Она была неизбежностью. И, возможно, давно ею стала. Просто она ещё не осознала, что он сам уже сделал этот выбор. Потому что если бы он не сделал его, то он бы сейчас не был здесь.
И когда её пальцы коснулись его щеки, легко, осторожно, но без привычной ей нерешительности, он не среагировал сразу.
Просто позволил этому случиться. Позволил себе почувствовать.
Тёплые, едва ощутимые, её пальцы скользнули по его коже, и этот жест ничего не требовал, ничего не значил, кроме одного — она просто хотела прикоснуться. И он позволил ей. А затем медленно, без слов, поднял руку и накрыл её ладонь своей.
Не для того, чтобы убрать её. Не для того, чтобы ответить чем-то ещё. Просто для того, чтобы она знала — он тоже это чувствует. И, возможно, давно чувствует.
Ладонь мягко накрыла её руку, и пальцы чуть сжались, не отталкивая, не убирая, а лишь подтверждая, что он чувствует то же самое. Это не было жестом человека, который хочет оставить после себя вопрос. Не было попыткой снова перехватить контроль, не было проверкой её реакции. Это был ответ.
Мир вокруг не изменился, но стал иначе ощущаться. Тени на каменных стенах остались прежними, воздух всё ещё был пропитан влажностью, приглушённый свет её техники создавал уютную, но всё же слегка отстранённую атмосферу. Только внутри этого круга, который они сами же создали, что-то стало иным.
Она больше не чувствовала себя в одиночестве. А он больше не был тем, кто сохраняет дистанцию.
Его рука медленно скользнула вверх, легко прошлась по её запястью, затем выше, к плечу, пока наконец не нашла её талию, притягивая чуть ближе, уверенно, но без принуждения. Он обнял её уже не просто в качестве извинения, не как короткое, успокаивающее касание, а по-настоящему. Так, как обнимают не из необходимости, а потому, что не хотят отпускать.
Пальцы медленно двинулись вдоль её спины, мягко, размеренно, будто он хотел, чтобы она запомнила это тепло, этот момент, это осознание, что теперь у неё есть кто-то, кто рядом.
Он гладил её легко, с ленивой неспешностью, будто не спешил заканчивать этот момент. Позволял себе почувствовать, что рядом с ним кто-то, кто больше не боится этого контакта, кто больше не пытается уйти, потому что привык быть один.
Ламиноко больше не боролась с этим.
Итачи слегка наклонил голову, уткнувшись подбородком в её макушку, вдохнул медленно, запоминая её запах, её дыхание, её присутствие. Это было странное ощущение — он привык быть рядом с теми, кто боялся его, кто видел в нём угрозу, кто не понимал его действий. А она просто была рядом. Приняла его.

Её вопрос прозвучал негромко, почти шёпотом, но Итачи услышал его слишком отчётливо. Не только ушами, но и всем своим существом. В этом вопросе было не просто любопытство, не просто попытка понять. Она хотела знать правду. Хотела, чтобы он озвучил то, что уже витало в воздухе между ними, что было понятно без слов, но оставалось не названным.
Он смотрел ей в глаза, не позволяя себе отвести взгляд. Внутри не было сомнений, но он знал, что ей нужно подтверждение. Нужно услышать ответ, который развеет все страхи, сотрёт неопределённость. Это был момент, когда он должен был убрать последние тени нерешительности, и он знал, что теперь нет пути назад.
Медленно, с той самой осторожной уверенностью, которая не давала шанса для ошибок, он поднял руку и коснулся её щеки. Пальцы легко прошлись по коже, почти невесомо, но намеренно, подчёркивая не слова, а сам факт его выбора. Он не хотел, чтобы она искала ответ где-то в себе. Она должна была услышать его от него.
— Влечение.
Голос прозвучал низко, спокойно, без лишнего драматизма, без сомнений, без маски, которую он так привык носить. Только чистая, простая правда, которая не требовала долгих объяснений. Пальцы мягко скользнули вниз, по линии её шеи, затем ниже, к плечу, и он позволил себе чуть сильнее сжать ткань её одежды, ощущая под пальцами тепло её тела.
— Желание быть рядом.
Слова звучали ровно, размеренно, но в них была скрытая глубина. Он не играл словами, не бросал их легко, потому что каждое из них имело вес. Он осознал это не в этот момент, не сейчас, а намного раньше, но только теперь позволил себе признать это вслух.
— Помогать.
Он чувствовал, насколько важной для него стала эта женщина. Чувствовал в этом желание видеть её сильной, видеть её уверенной, видеть, как она растёт, развивается, учится — но не потому, что должна, а потому, что хочет. Чувствовал некую гордость за её упорство, за её стремление к чему-то большему.
— Защищать.
Голос стал чуть тише, но в нём зазвучала твёрдость, от которой не было смысла убегать. Итачи привык защищать, привык брать на себя этот груз, но сейчас это было другое. Он не видел в ней кого-то слабого, не видел в ней того, кому нужна защита. Но видел того, кого не хотел терять.
Его пальцы скользнули обратно вверх, легко проведя по линии её шеи, прежде чем вновь вернуться к щеке.
— Поощрять. Направлять.
Ещё пауза. Достаточно длинная, чтобы её суть не потерялась.
— …И полюбить.
Голос прозвучал мягче, но это не делало слова менее значимыми.
Это было не признание в любви в привычном смысле, не громкое заявление, не красивый жест. Это была правда, которую он понял не в этот момент, но гораздо раньше. Он чувствовал это ещё тогда, когда смотрел, как она идёт рядом, когда слушал её голос, когда видел, как она что-то говорит, как удивляется, как раздражается, как смеётся.
Это было неизбежно. Это было больше, чем просто привязанность. Итачи знал, что больше не хочет отступать.
Его пальцы вновь задержались на её коже, на этот раз с едва заметным движением, почти нежным, прежде чем он плавно, но уверенно скользнул руками ниже и обнял её, не спрашивая разрешения, не колеблясь, а так, как обнимают того, кого действительно хотят держать рядом.
Это было намеренно, осознанно, окончательно. Он больше не дал ей уйти в сомнения. Не дал ей думать, будто он играет или что это просто мимолётное чувство. Пальцы легко прошлись по её спине, в этом движении не было ничего излишне страстного, но было желание. Желание держать её в своих руках, чувствовать её близость, ощущать её дыхание, её тепло.
Он наклонился чуть ближе, не спеша, давая ей возможность почувствовать, что она важна.
— Я не хочу, чтобы ты сомневалась в этом. Ты больше не одна.
Слова звучали чётко, но сдержанно, и в этом было больше эмоций, чем в любых других признаниях. Он не просто сказал их, он сделал так, чтобы она почувствовала их на себе. Он хотел видеть её рядом. Хотел идти с ней дальше. Хотел, чтобы это больше никогда не ставилось под сомнение.
Медленно, не отпуская её, он провёл ладонью вверх, вновь коснувшись её щеки, чтобы закрепить этот момент, чтобы оставить после себя не только слова, но и ощущения, которые невозможно забыть.

Её слова, тихий, почти неуверенный шёпот, стали для него чем-то большим, чем простое признание. Она приняла это. Она больше не сомневалась. Она не отвергла эти чувства, не стала искать им оправдания, не попыталась укрыться за стеной логики и осторожности. Она просто позволила себе довериться.
В глазах мелькнула искренняя, тихая радость, та, что рождается не от осознания победы, не от удовлетворения, а от чувства, что теперь ты больше не один.
Итачи чувствовал, как она тянется ближе, как её тело больше не сопротивляется собственным желаниям, как теперь в ней нет того напряжения, которое он замечал раньше. Она была рядом не потому, что не знала, как поступить иначе, а потому что хотела быть здесь. И когда её губы мягко, осторожно коснулись его щеки, он понял, что теперь нет пути назад.
Прикосновение было робким, неуверенным, но тёплым. Не требовательным, не вызывающим, а скорее проверяющим. Её ладони остались прижаты к его груди, дыхание на секунду замерло, но этого было достаточно, чтобы внутри него что-то дрогнуло сильнее, чем прежде. Она не знала, что делает. Просто следовала инстинкту. Но в этом было что-то невообразимо правильное.
Она чуть отстранилась, но не ушла далеко, её взгляд задержался на нём, всё ещё внимательный, изучающий, но теперь в нём было больше эмоций.
Итачи не сразу осознал, что улыбается. Не привычной, едва заметной тенью ухмылки, не той холодной улыбкой, что он использовал в разговоре с врагами или когда наблюдал за чужими реакциями. А по-настоящему. Тепло, мягко, почти лениво, но без тени маски. Он поднял руку и медленно провёл пальцами по её щеке, затем скользнул вниз, легко очерчивая контуры её лица, замирая большим пальцем у уголка губ. Момент, в котором можно было сказать многое, но в котором слова уже не были нужны. Сейчас они уже знали всё.
— Если ты так думаешь… — голос звучал низко, чуть тише, чем обычно, в нём читалась лёгкая насмешка, но она не была дразнящей. Скорее просто поддразнивающей, играющей с ощущениями, но без вызова.
Он хотел, чтобы она поняла, что может чувствовать всё, что захочет, и что не обязанность называть это каким-то именем. Просто чувствовать.
— …значит, мы разберёмся в этом вместе.
Пальцы, всё ещё задержавшиеся на её лице, легко прошлись по её виску, затем зарылись в тёмные пряди, мягко, почти завораживающе неторопливо. Он чувствовал её дыхание. Она чувствовала его. И всё же, он знал — сейчас не время идти дальше. Этот момент уже был слишком значимым, уже изменил слишком многое, и было бы неправильно торопить его дальше. В конце концов, у них было время.
— Но сейчас ты должна поспать.
Слова прозвучали спокойно, без нажима, но с той самой уверенностью, что не оставляла ей права на возражения. Он слегка наклонился, позволив губам на секунду коснуться её лба, прежде чем так же медленно, но уже более осознанно отстранился.
Не резко. Просто давая понять, что он всё ещё здесь.
Он аккуратно развернул спальник, убедился, что он лежит достаточно далеко от входа, где было теплее, но не слишком далеко от него. Когда он вновь посмотрел на неё, в его взгляде не было ничего, кроме тихого, почти невесомого тепла.
— Ложись.
Его голос прозвучал чуть мягче, чем он привык. Но это было нормально. Теперь это стало естественным.