А потом была пелена и глаза ужасно болели от текущего света, сжигающего, кажется, роговицу, привыкшую к сухой непробудной прохладной тьме его тюрьмы. А потом не было, кажется, ничего. Не факт, что до этого то же что-то было — но наверное, удостоверение доказывало, что это не так. Он вертел этот  прямоугольник картона уже несколько дней — потому что больше руки занять было нечем. Голова ныла от попыток сконцентрироваться. Кости ныли, сшитые заново. Ныло всё, вплоть до корней волос, до самых ногтей. Уже даже не болело.

Персиваль закрыл глаза. Кусок картона был приятно шершавым, фотография слегка скользила глянцем. Стремительно написанный текст, нервно вдавленная точка и уплотнённый хвост. И начала... И вместо петель  ручка проходилась дважды по одной линии. Уверенно. Успокаивающе. Целеустремлённо. Персиваль Грейвс, аврор, выдано седьмого мая тысяча девятьсот (печатью) двадцать восьмого года.
И подпись. Т. Скамандер, глава аврората.
Почему-то он помнил, что этот Т. Скамандер подписывался иначе. Пару раз в голове даже возникли чьи-то руки, старательно выводящие эту же фамилию. Было больше похоже на вензель, чем на подпись.
И тепло.
Воспоминание воспоминания.
Чуть лучше, чем навевал длинный шрам на руке.
Он откинулся на стену головой, прижался шеей к штукатурке, слегка влажной, слегка холодной. Будь у него фантазия, он бы нашёл в ней запах грибов. Но фантазии не было. Сил не было. Его самого не было. Персиваля не было — язык и мозг неповортливо реагировали на это имя. Не хотели реагировать. Может это и правда кто-то другой? Как они вообще получили эту фотографию? Он очнулся уже с этим листком на стуле, и на том же стуле лежало сложенное мягкое пальто — или халат? — с вычурными рукавами и острыми стрелами белых лацканов, и серебряной нитью на рукавах и по вороту. На фотографии на нём было, наверное, то же. Лацканы так точно те же, и ворот.

Ему бы хотелось иметь хоть что-нибудь кроме. Но сознательное погружение в память наталкивалось на густой туман. Густое болото. Мутную грязь перевёрнутой земли, где глина мешалась с водой и кровью. Грязь оседала на его теле почти физически, и тем сложнее было поверить скупой на слова сестре и ещё более скупому врачу, что это просто видение. Врач качал головой и уходил, возвращался, показывал какие-то фотографии, вещи, но чёрт. Ничего не проходило, не находило отклика. Ему давали его письма — с тем же именем на конверте в графе отправителя и в конце писем. Ласковые письма, тёплые письма, повествующие о каком-то прошлом. Но его ли это было прошлое?
Да, он узнал, что была война, что был какой-то Персиваль и какие-то его сослуживцы, и среди них был его адресат... Что автор писем иногда набрасывал небрежной рукой на полях цветы, орудия, какое-то здание с высоким прозрачным куполом, лежащем на переплетении тончайших балок.
С автором письма его точно роднил шрам на ладони и шрам над глазом. Тот Персиваль пару раз вскользь писал о них — из руки через два года после войны извлекли остаток осколка.
Всё-таки тревожный сон — слишком общее место в его возрасте и состоянии. Тридцать четыре.... На это упрямо указывал год рождения на удостоверении.
Другиж писем ему не передавали. И других посетителей тоже не было. За окном был подсвеченный порой лес. Порой в лесу шёл дождь, даже, кажется, пели птицы. Иллюзия. Очевидно, это иллюзия. Но убрать её он не мог.
Мышечная память была лучше событийной и фактической. Или чем ещё было вскрывшееся умение поднимать в воздух листы писем и укладывать их по порядку в конверты и коробку? Пара движений рукой и всё... И письма возвращались в положенное место, и Персиваль думал, что не прикоснётся к ним — настолько они не давали ответов. Но всё-таки через пару часов они вновь оказывались в руках и слова их заполняли, рот, горло, и старались добраться до головы. Возможно, что-то он уже выучил наизусть. Но не вспомнил.